Я уже писал здесь, что в детстве, от 3 до 14 лет (год Московской олимпиады) почти каждое лето я проводил у бабушки, в деревне Дубиновке Курской области. Причём, в дошкольные годы, бывало, лето растягивалось на полгода – с конца апреля, когда вся деревня тонула в белом облаке цветущих яблонь, вишен и сирени, и до начала ноября, первых снежных мух.
О деревне и о моей жизни там я могу рассказывать бесконечно, это мои самые яркие воспоминания. Детские воспоминания у всех самые яркие, память в детстве цепляет многое. Но сегодня расскажу о бабке Марусе.
Примерно раз в неделю мы с бабушкой ходили к бабке Марусе в гости. Периодичность этих визитов была столь регулярной, что даже мне, ребёнку, показалась странной. Бабка Маруся не была нашей родственницей, по возрасту лет на тридцать была старше бабушки и в подруги ей не годилась, да и жила не так уж близко. И тем не менее, мы регулярно её навещали, несмотря на то, что других бабок вокруг также было в избытке. Правда, бабка Маруся жила одна, еле ходила и, по ветхости и нездоровью, не могла не то что на огороде работать, но даже и за курями ходить. И позже я сообразил, что это были вовсе не гости. В русской деревне с древнейших, наверное ещё с родоплеменных времён, существовал незыблемый закон – в деревне никто не должен был голодать. А если голодают, то всем миром. В Дубиновке жили две-три древние одинокие старухи, вроде бабки Маруси, и соседи, не сговариваясь, установили над ними шефство. Раз в день, в порядке очереди, кто-нибудь навещал бабку. Приносил кто крынку молока, кто связку лука, корчагу простокваши, ведро картошки, охапку огурцов или лукошко яиц. Помимо этого, бабы прибирали у Маруси, варили ей суп, забирали в стирку бельё. Но главное, с бабкой Марусей разговаривали, обсуждали всякие новости, жаловались на болезни или погоду, всегда найдётся на что пожаловаться. В общем, бабка Маруся не только не чувствовала себя одинокой, но даже была, в своём роде, довольно влиятельным лицом. Никто из кураторов бабки, включая нас с бабушкой, не считал это какой-то там благотворительностью или чем-то таким, чем стоит гордиться. Это было так же естественно, как кормить кота или звать своих к обеду. Так просто было принято.
Жила Маруся одна. Муж помер ещё до войны, дочь также уехала в город до войны, да и пропала. Бог знает, что с ней сталось. Может, немцы угнали в рабство, может погибла под бомбами. А может и жила где-нибудь, работала. Никто не знал. Из трёх марусиных сыновей ни один не вернулся с фронта, погибли все. Похоронки Маруся хранила свято, под иконой, и часто мне показывала и рассказывала о сыновьях. По её словам, это были чудо-богатыри какие-то, писаные красавцы и умницы. И я думаю, так оно и было.
Поначалу Маруся мне не очень нравилась. Была она очень толстой, еле ковыляла на опухших ногах. В доме её пахло кислым старушечьим духом. И ещё мне казалось, что на чердаке у неё живёт кикимора. Но у неё была очень ласковая и игривая кошка, а бабушкин Васька играть со мной не хотел, смотрел на меня с брезгливой подозрительностью и, при малейшей моей попытке приблизиться, удирал под печку. Так что, я с удовольствием возился с марусиной кошкой, играл с ней бантиком или веточкой.
Иногда Маруся просила меня почитать газету. Читать я начал рано, в четыре года, а в пять уже мог вслух, без запинки, читать любые тексты, даже если не понимал ни слова из написанного – из учебника ли химии, либо из руководства по ремонту автомобиля ГАЗ, точь-в-точь, как гоголевский Петрушка . И я сидел, читал ей «Сельскую Жизнь», а она слушала о пленумах ЦК КПСС, об очередной агрессии израильской военщины, о растущей безработице в странах запада и о намолотах зерна в колхозах и совхозах области. А она слушала, кивала, кивала и начинала подрёмывать.
Но чаще они с моей бабушкой разговаривали о своём, о бабьем. Иногда они говорили скучно – у кого что где болит, да тянет поясницу, да изжога. А иногда начинали что-то вспоминать. И это было страшно интересно. Помню, вспоминали голод тридцатых, сколько народу помёрло, как добавляли в муку траву и кору и пекли из этого хлеб. А бабушка рассказывала, как она, тогда подросток, ночью воровала с колхозного поля колоски и однажды чуть не наткнулась на объездчика. Но всё равно продолжала воровать, потому что очень есть хотелось. А бабка Маруся рассказывала о царских ещё временах, и о том, как в соседней Ефросимовке такая церква красивая была, да сломали. И мне очень жаль было эту церкву. Я её представлял такой беленькой, чистенькой, с голубой жестяной крышей. А однажды бабушка говорит: а я помню, как Ленин помер. Мне пять лет было. Отец приехал из города и говорит: Ленин помер.
Тут мне страшно интересно стало. И я спрашиваю: и что? Вы плакали?
Бабушка удивилась и говорит:
- С чего это? Ну помер и помер. Нового назначат…
И мне вдруг стало как-то очень стыдно, словно я сморозил какую-то несусветную глупость.
А и правда, глупость сморозил.
Я думаю сейчас, что тогда через мою бабушку со мной говорила вся Тысячелетняя Русь. Та, настоящая Русь, которая поднимается гигантским островом в океане Метаистории. И по поверхности этого острова пробегают бледными тенями столетия, эпохи, царства, династии, социально-экономические формации, революции, генсеки, президенты, много их ещё будет. Но это лишь бледные тени. Они никак не задевают той сокрытой глубины, которая заключена в Руси. И может быть, даже и самой Руси пока не ведома.